|
После трех суток бурной погоды в июне выдался тихий, спокойный денек. Ни малейшего дуновения не чувствовалось в воздухе в тот вечер. Солнце зашло на западе за гряду багровых облаков, и на гладкую поверхность бухты легли полосы алого света. Лужи воды после прилива казались на желтом песке пятнами крови, словно здесь с трудом протащился какой-то раненый великан, оставив кровавые следы. По мере того как сгущались сумерки, бесформенные облака, нависшие над восточной частью горизонта, собрались в огромную, причудливых очертаний тучу. Барометр все еще стоял низко, и я чувствовал, что надвигается гроза. Около девяти часов вечера с моря стали доноситься глухие стоны, словно какое-то измученное существо почувствовало, что вновь приходит час его страданий. В десять часов с востока подул сильный бриз. К одиннадцати часам он усилился и в полночь разразился таким яростным штормом, какого я еще никогда не видел на этом бурном побережье.
Когда я ложился спать, галька и морские водоросли барабанили в окно моей мансарды, а ветер завывал так уныло, что, казалось, в каждом его порыве слышится стон погибающей души. К тому времени завывания бури стали для меня колыбельной песней. Я знал, что серые стены старого дома выстоят, а то, что происходит во внешнем мире, меня мало заботило. Старая Медж обычно относилась к этому с таким же равнодушием, как и я. Вот почему я очень удивился, когда около трех часов ночи меня разбудил громкий стук в дверь, и я услышал взволнованный, хриплый голос моей экономки. Я выскочил из гамака и грубо спросил ее, в чем дело.
- Эй, хозяин, хозяин! - пронзительно кричала она на своем отвратительном диалекте. - Скорее! На рифы наскочил большой корабль. Бедные люди кричат и просят о помощи. Ах, хозяин Мак-Витти! Скорее! Сойдите вниз!
- Попридержи свой язык, старая карга! - в ярости закричал я. - Что тебе до того, погибнут они или нет? Ложись спать и оставь меня в покое.
Я снова залез в свой гамак и натянул на себя одеяло. «Эти люди там, на корабле, - сказал я себе, - уже испытали ужас смерти. Если я спасу их, то через несколько лет их ждут те же самые испытания. Пусть уже лучше они погибнут сейчас, если столько выстрадали в ожидании смерти, - ведь это страшнее, чем сама смерть». После таких размышлений я попытался было снова уснуть, поскольку моя философия не только научила меня смотреть на смерть как на незначительный, весьма заурядный случай в извечной и неизменной судьбе человека, но и отняла у меня интерес к житейским делам: Но вдруг я обнаружил, что старая закваска все еще бурно бродит во мне. Несколько минут я ворочался с боку на бок, пытаясь погасить мгновенный порыв рассуждениями, которым предавался все эти долгие месяцы. Затем среди дикого завывания шторма до меня донесся глухой гул, это был выстрел сигнальной пушки. Сам не зная почему, я встал, оделся, закурил трубку и направился на взморье.
Когда я выходил из дому, стояла кромешная тьма, ветер дул с такой силой, что мне пришлось пробираться по гальке, выставив вперед плечо. Лицо у меня горело и саднило от мелких камешков, поднятых ветром, а искры из моей трубки струей тянулись позади меня, совершая в темноте какой-то фантастический танец. Я подошел к берегу, на который с диким ревом неслись огромные волны, и, прикрыв от соленых брызг глаза руками, стал всматриваться в море.
Я не мог ничего различить, но все же мне показалось, что вместе с порывами ветра до меня доносятся вопли и невнятные пронзительные крики. Продолжая всматриваться, я внезапно увидал вспышку огня, и мгновенно вся бухта и берег озарились зловещим голубым светом. Это был цветной сигнальный огонь, зажженный на борту корабля. Корабль лежал на боку посредине зазубренного рифа под таким углом, что я мог видеть всю настилку его палубы. Это была большая двухмачтовая шхуна иностранной оснастки, и находилась она примерно ярдах в двухстах от берега. При мертвенно голубом огне, шипевшем и мигавшем на самой высокой части бака, были отчетливо видны реи и развеваемые ветром ванты. С моря, из глубокой темноты, на гибнущее судно беспрерывно и неустанно катились длинные черные волны, на гребнях которых кое-где зловеще белела пена. Попадая в широкий круг, образованный светом сигнального огня, каждая волна, казалось, набирала сил, увеличивалась в объеме и еще стремительнее мчалась дальше, чтобы в следующее мгновение с грохотом и ревом обрушиться на свою жертву.
Я отчетливо видел человек десять или двенадцать обезумевших матросов, цеплявшихся за ванты с наветренной стороны. Как только при свете огня, зажженного на корабле, они увидели меня, моряки повернули ко мне бледные лица и умоляюще замахали руками. Я почувствовал, что во мне опять поднимается отвращение к этим жалким, испуганным червям. Почему они пытаются уклониться от той узкой тропки, по которой прошло все, что было в человечестве великого и благородного?
Один из них заинтересовал меня больше других. Это был высокий мужчина, который спокойно стоял в стороне, балансируя на качавшейся палубе корабля и словно не желая цепляться за веревки или за поручни. Руки у него были заложены за спину, голова опущена на грудь, но даже в этой безнадежной позе, как и во всех его движениях, были видны энергия и решимость, которые делали его мало похожим на человека, впавшего в отчаяние. Действительно, быстрые взгляды, которые он бросал вокруг себя, доказывали, что он тщательно взвешивает все возможности спасения. Хотя он несомненно видел мою темную фигуру через отделяющую нас полосу яростного прибоя, его самолюбие или какие-то другие причины не позволяли ему обратиться ко мне за помощью. Он стоял мрачный, молчаливый, загадочный, всматриваясь в черное море и ожидая, что пошлет ему судьба.
Мне казалось, что этот вопрос будет скоро решен. Пока я наблюдал за этим человеком, огромный вал, значительно выше всех и следовавший за другими, как погонщик за стадом, пронесся над кораблем. Передняя мачта сломалась почти у самого основания, и люди, цеплявшиеся за ванты, были сметены в пучину, словно рой мух. В том месте, где острый гребень рифа Мэнси врезался в киль корабля, судно начало с оглушительным треском раскалываться пополам. Человек на баке быстро перебежал через палубу и схватил какой-то белый узел, который я еще раньше заметил, но не мог понять, что это такое. Лишь после того, как он поднял узел и на него упал свет, я разглядел, что это была женщина, привязанная к перекладине рангоута поперек тела и под мышками таким образом, чтобы голова ее все время находилась над водой.
Человек бережно отнес женщину к борту и, по-видимому, начал объяснять ей, что дальше оставаться на судне невозможно. Ее ответ был очень странным: я видел, как она подняла руку и ударила мужчину по лицу. Казалось, это заставило его на мгновение умолкнуть, но потом он снова обратился к ней, объясняя, насколько я мог судить по его движениям, как нужно держаться на воде. Она отпрянула от него, но он схватил ее в свои объятия, наклонился над ней и прижался губами к ее лбу. Затем, когда огромная волна прихлынула к гибнущему кораблю, мужчина перегнулся через борт и осторожно положил женщину на гребень вала, подобно тому, как кладут ребенка в колыбель. Я видел, как ее белое одеяние промелькнуло в пене огромного вала, но затем свет начал постепенно гаснуть, и искалеченный корабль с единственным оставшимся на нем человеком погрузился в темноту.
Когда я наблюдал эту картину, сознание того, что я мужчина, победило во мне все философские доводы, и я ощутил какой-то мощный толчок. Отбросив в сторону цинизм, как принадлежность туалета, которую можно снова надеть, когда мне захочется, я кинулся к своей лодке. Старая посудина давала течь, - но что из того? Ведь я не раз тоскливо и нерешительно посматривал на флакончик с опием, и мог ли я сейчас взвешивать шансы и уклоняться от опасности? Отчаянным усилием я подтащил лодку к воде и вскочил в нее. Сперва я боялся, что ее опрокинет бушующий прибой, но после нескольких бешеных ударов веслами мне удалось выбраться в море, и лодка не затонула, хотя и наполнилась наполовину водой. Теперь я находился среди бушующих волн, лодка то взлетала на гребень огромного черного вала, то падала вниз так глубоко, что, взглянув вверх, я видел вокруг себя лишь сверкание пены на фоне темного неба. Далеко позади я слышал дикие вопли старой Медж, которая заметила меня в море и несомненно решила, что я сошел с ума. |
